I я уже не помню, с чего все началось. помню залитый солнцем вагон поезда, маму напротив, летящие за окном пейзажи. помню ее улыбку и как она держит меня за руку, повторяя, что все будет хорошо. я молчу и щурюсь, через стекло солнце приятно греет мои щеки. я маленькая еще, мы уезжаем из города, название которого я теперь вечно забываю. оно, наверное, неважно, как и все, что было до.
мама говорит, что мне понравится в крагерё: там море и много чаек, и небо синее, и мы можем жить в уютной квартирке недалеко от залива, и прошлое не будет так навязчиво стучаться в окно.
полгода назад мой папа повесился в психиатрической лечебнице.
тогда мне еще было непонятно странное слово "шизофрения", сказанное маме человеком в белом халате. я помню ее заплаканное лицо. она кивает в ответ и прижимает руку ко рту. но я еще слишком маленькая, чтобы понять, что происходит, поэтому ее слезы меня раздражают. папа всегда говорил, что плакать - это для нытиков.
я почти не помню его лица.
поезд прибывает на станцию, и свежий воздух крагерё почти что обжигает мои щеки. мама крепко сжимает мою кисть. вдалеке приветливо блестит полоска моря. деревья кажутся такими большими.
я смотрю в его темные глаза, не отводя взгляд. мы сидим за большим столом и разговоры взрослых кажутся приглушенными и размытыми. я наклоняю голову и пытаюсь понять, почему я так много вижу в его глазах, почему я не испытываю дискомфорта в этом молчании. дом стоит совсем близко к морю и я слышу звуки надвигающегося шторма. я знаю, что тарье тоже их слышит. я чувствую.
но мы делаем вид, что нам это неведомо. и так будет всегда.
II все достаточно относительно, когда разговор идет о плохом и хорошем.
отчим входит в комнату и чуть ли не кричит, что еще одну сигарету он не потерпит, потому что запах дыма на моей одежде уже почти как вторая кожа; я говорю ему, чтобы он катился к чертям и не указывал, что мне делать. он в который раз пытается рассказать мне о том, как моей матери трудно со мной, как все то, что я делаю, не вписывается в образ этой идеальной семьи. как я не забочусь о нашем с тарье общем брате, как все ложится на плечи несчастной мамы. краем глаза я вижу самого тарье, наблюдающего за этой сценой и, кажется, вот-вот готового сорваться с цепи. еще одно мое слово, взмах руки отчима, но я не чувствую удара. тарье перехватывает руку отца, и в этот момент он похож на дикого зверя. авель говорит, чтобы его сын не выгораживал меня, так как прошлой ночью меня опять не было дома.
но тарье знает.
я не чувствую себя. мне душно в устрашающей серости крагерё, мне хочется вырваться отсюда, но тарье говорит, чтобы я успокоилась и выбила всю дурь у себя из головы.
у меня действительно много дури в голове.
сегодня я не ночую дома.
плохое можно найти даже в самом хорошем. пока один из тех-кто-на-одну-ночь спит в соседней комнате, я клею марку на язык и жду, когда голоса в моей голове перестанут разбивать мой череп изнутри. я начала слышать их около полутора года назад; мне становится жарко. я начинаю видеть узоры перед глазами, потом внезапно темноту.
я не принадлежу крагерё, а крагерё не принадлежит мне. даже в этом пристанище меланхолии я нашла ад. мне нет здесь места.
с каждым днем, с каждым часом, с каждой секундой я все больше погружаюсь в его тьму. я хочу забыть.
я честно хочу забыть и не думать.
но я помню каждое движение его пальцев, я ловлю каждую перемену в его взгляде. я - это он